14 сентября — 85-летие поэта и эссеиста Александра Кушнера

Александр Семёнович Кушнер родился в 1936 году в Ленинграде, где живёт и сегодня. Окончил школу с золотой медалью, затем факультет русского языка и литературы института, известного ныне как Российский государственный педагогический университет имени Герцена. Печатается с 1956 года.
В поэзии Кушнер следует принципам, заложенным акмеистами и близкими к ним авторами — от Иннокентия Анненского до Бориса Пастернака: описание предметного мира, быта и одновременно включённость в мировую культуру (цитатность). Особое место в творчестве Кушнера занимает образ его родного Петербурга-Ленинграда — судьба лирического героя поэта неотделима от этого города. Поэту чужды формальные эксперименты: белый стих, верлибр, словотворчество.

Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!

Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.

Гоголь из Рима нам пишет письмо,
Как виноватый.
Бритвой почтовое смотрит клеймо
Продолговатой.

Но и представить другое нельзя
Поле, поуже.
Доблести, подлости, горе, семья,
Зимы и дружбы.

И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.

Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.

«Сегодня в поэзии сосуществуют две крайности, — говорит поэт в интервью. — Первая — безудержный авангардизм, дублирующий “достижения” столетней давности. Отказ от поэтического смысла, знаков препинания, вообще грамматики, заумь — всё то, что уже было в стихах футуристов Давида Бурлюка, Алексея Кручёных, Василиска Гнедова, Федора Платова, Ильи Зданевича. Приведу одну поэтическую строку из стихотворения Зданевича: “Ливот дувот равот ыкикики”. Нет, этих открытий 1916 года нынешним новаторам и языкотворцам не переплюнуть!
А вторая крайность — это бездумное, механическое следование классической традиции, её компрометация. Поэты этой линии предпочитают рифмованный стих, но лирические сюжеты их так заезжены, так знакомы, ямбы и хореи так стёрты и безлики, не одухотворены ни новой мыслью, ни новой интонацией, а ведь именно интонация — душа стихотворения. Новый поэт приходит со своей интонацией, своим голосом — и это делает его узнаваемым в большей степени, чем его темы и сюжеты. Один из рассказов Зощенко начинается с замечательной фразы: “Пришёл поэт с тихим, как у таракана, голосом”. Увы, таких поэтов — несметное количество, а настоящих поэтов немного, но их и всегда было немного, так и должно быть».
О традиционном стихосложении: «…русский язык с его падежными окончаниями, суффиксами, в том числе уменьшительными и увеличительными, едва ли не удваивающими наш словарный запас (пыль — пыльца; рука человека — ручка двери и т. д.) свободным порядком слов в предложении, свободным ударением, наличием коротких, длинных и сверхдлинных слов, как будто специально создан для регулярного, рифмованного стиха. Кроме того, новая русская поэзия на четыре-пять столетий моложе западной и никак не успела нам наскучить, в ней таится огромное количество неиспользованных возможностей».
Поэт, живший и в советское время с цензурой, и в постсоветское — с диктатом рынка, на вопрос, какой гнёт лучше, ответил так:
«Советское время — понятие растяжимое. Двадцатые годы не похожи на тридцатые, тридцатые — на сороковые и т. д. Мандельштам в 1937 году, накануне гибели, написал головокружительные стихи: “Вооружённый зреньем узких ос…”, “Я молю, как жалости и милости…” и др. А какой-нибудь имярек и сегодня, не будучи ничем стеснен и напуган, пишет из рук вон плохо, да еще жалуется на суровые времена и трудные обстоятельства. Если говорить о моём поколении, то я считаю: нам сказочно повезло. Вторая половина ХХ века была, безусловно, благополучной: ни войн, ни революций, ни “кровавых костей в колесе”… Не всем выпало такое счастье: многие мои друзья старшего поколения не дожили до перемен. Когда вспоминаешь, что пришлось вынести Ахматовой и Зощенко, понимаешь: стыдно жаловаться. Нет, искать оправдание для своей слабой поэтической работы в цензуре, в давлении со стороны или в рыночных отношениях не следует… Баратынский, не избалованный ни публикой, ни издателями, ни прижизненной славой, сказал: “Дарование — это поручение”. Я считаю так: “поручение” надо выполнить в любом случае.

Нет, не «Женитьбу Фигаро», — и не читал ее ни разу,
Свои недавние стихи перечитал — и легче сразу
Мне стало, — я ведь и пишу
Их для себя, не для кого-то,
И счастьем этим дорожу,
Вот смысл, вот радость, вот свобода.

Пусть не одобрит, не поймет
Их привередливый читатель.
Спроси щегла, кому поет
Он на рассвете, на закате?
И свет любя, и мглу терпя,
В своем регистре, певчем строе
Всю жизнь поет он для себя,
Он так задуман, так устроен.