Он родился в 1918 году в селе Быково Астраханской области. На фронт советско-финской войны 1939-1940 годов добровольно ушёл со студенческой скамьи Литературного института. Был стрелком лыжного батальона.  

В 1940 году, вернувшись с Карельского перешейка, Михаил Луконин посвятил памяти своего друга, поэта Николая Отрады, который пал смертью храбрых, стихи. Стихи заканчивались так: 

А если бы в марте, 

тогда, 

мы поменялись местами, 

Он сейчас обо мне написал бы вот это. 

Стихам Луконина поверили с первой до последней строки, это была сама жизнь, жестокая, неприукрашенная, честная. 

Сергей Наровчатов, другой поэт фронтового поколения написал: «Известность раньше всех в нашем поколении пришла к Луконину. Впечатлительный до страстности, он первым выплеснул из сердца увиденное и пережитое в финских снегах. После долгого перерыва – со времён гражданской! Это оказались первые солдатские стихи о войне.» 

В сентябре 1941 года Луконин был снова призван в армию. Во время Великой Отечественной войны он – военный корреспондент. В октябре 1941 года был ранен в бою. В сентябре 1942 года награждён медалью «За боевые заслуги» за создание ряда патриотических произведений, и также за участие вместе с разведчиками в операции по ночному захвату «языка» и вынос с поля боя раненого политрука. 

Начиная читать стихи Луконина, — писал Наровчатов, — «…вы сразу понимали, что пришёл новый, незнакомый вам поэт, со своим способом изъяснения, своей интонацией, словарём, взглядом на жизнь… они становились трамплином перед прыжком»: 

Я бы всем запретил охать. 

Губы сжав – живи! 

Плакать нельзя! 

Не позволю в своём присутствии плохо отзываться о жизни, за которую гибли друзья. 

Поэт Михаил Луконин обращался ко всему поколению с заветом: ПОМНИТЬ. 

Он скончался в Москве в августе 1976 г. Великая Отечественная война на протяжении всего творческого пути сопровождала его. В 1968 году Луконин написал это пронзительное стихотворение: 

А жизнь сверх меры – празднество и мука. 

Тогда толкнула пуля горячо, я над землёю выгнулся упруго, не слыша ничего.

 А что ещё? 

А то, что с той минуты в сорок первом живу, живу, случайностью храним. 

Веду перерасчёт всем старым мерам, и верам, и невериям своим. 

Живу, живу, а кажется, что брежу. 

Иду, иду, а кажется – стою и всё неубедительней, всё реже снюсь сам себе у смерти на краю. 

Я знаю – удивляетесь чему-то: так странно я вздыхаю и смеюсь, а у меня в глазах всё та минута, – я ничего на свете не боюсь. 

Смеюсь над мельтешением наивным, вздыхаю о товарищах своих, – они звучат во мне неслышным гимном, смотрю на вас, а думаю о них. 

Ничем я не увенчан, не украшен – винтовка на брезентовом ремне. 

Не знаю, как оно – бессмертье ваше, – мне моего достаточно вполне. 

Как под огнем прицельным, перекрёстным, стой, обелиск. 

Не отвожу лица. 

Он вам, живым, остался Неизвестным, а я-то видел этого бойца. 

Живу сверх меры празднично и трудно и славлю жизнь на вечные года. 

И надо бы мне уходить оттуда, а я иду, иду, иду туда, туда, где смерть померилась со мною, где, как тогда, прислушаюсь к огню, последний раз спружиню над землёю и всех своих, безвестных, догоню.