Праздник, куда нас не пустят: о романе Юрия Олеши «Зависть»

 

Я интеллигент, наследник культуры, которой дышит весь мир и которую строители нового мира считают обречённой на гибель.

 

Юрий Олеша (дневник, 1931)

 

Первое большое произведение Юрия Олеши для взрослых, роман «Зависть» (1927), стало визитной карточкой писателя. Книга о конфликтах советских двадцатых — старой культуры и «дивного нового мира», деклассированной интеллигенции и строителей коммунизма — отметилась на фоне эпохи буйным цветением метафор и прославила автора в один день.

 

Современная обложка книги «Зависть»

 

 

О чём эта книга

 

После скандала в пивной 27-летний повеса Николай Кавалеров засыпает на ночной улице. Его подбирает и сажает в свой автомобиль директор треста пищевой промышленности Андрей Бабичев. Он привозит молодого человека к себе домой, поселяет в одной из комнат и предлагает несложную работу, связанную с корректурой документов и выборкой материалов.

 

Кавалеров наблюдает за своим благодетелем и всё сильнее раздражается. Бабичев создаёт новый сорт колбасы, придумывает названия шоколадным конфетам, строит коммунальную столовую (под названием «Четвертак» — планируется, что цена обеда в ней будет 25 копеек). При этом он здоров душевно и физически, имеет отменный аппетит, и вообще мужчина в полном расцвете сил. Снедаемый презрением и завистью к директору, Кавалеров пытается интриговать против Бабичева и объединяется с его старшим братом Иваном. Дочь Ивана, комсомолка Валя, влюблена в воспитанника Андрея Бабичева футболиста Володю Макарова, а в неё, с свою очередь, влюбляется Кавалеров.

 

В конце романа Кавалеров и Иван Бабичев проигрывают своим врагам по всем статьям и находят приют в доме вдовы Анечки Прокопович, которая жалеет и того, и другого.

 

Сам Юрий Олеша всегда называл произведение повестью, но литературоведы считают его романом. «Зависть» разбита на две части. Первую рассказывает Кавалеров. Во второй повествование ведёт автор, и читатель смотрит на героя произведения и на описываемые события со стороны.

 

Как приняли роман и что было дальше

 

Советские критики высоко оценили идеологическую лояльность автора. «Он показал красоту полнокровного оптимизма, делающего большое и важное дело», — с удовлетворением отмечал рецензент ортодоксального журнала «На литературном посту». «Каждый, кто прочтёт роман, может сказать: я теперь хорошо знаю наших врагов», — писал А. Милькин в «Гудке». Однако некоторые критики поняли, что внутренне Олеше ближе не персонажи «Зависти», делающие «большое и важное дело», а как раз «враги». Доброжелательно относившийся к автору «Зависти» Иосиф Машбиц-Веров осторожно констатировал: «Коммунисты — весёлый, здоровый, энергичный и творческий народ, в них веришь, но в обрисовке их психики нет того проникновения, той тонкой игры нюансов, которую ухватил Олеша в «рыцарях старого». Ещё более категоричен был П. Криворотов: «Читательские симпатии… всецело принадлежат Ивану Бабичеву и Кавалерову».

 

 

Роман «Зависть». Издательство «Земля и фабрика», 1929 год

 

Из устных, не попавших в печать отзывов о произведении отметим высокую оценку, которую «Зависти» дал поэт Николай Асеев («Здорово вещь сделана») и реплику Михаила Булгакова, которую сам Олеша привёл в письме к жене: «…Вещь хороша, я не ожидал, но автор, написавший эту вещь, — негодяй, эгоист, завистник, подлая личность».

 

В начале 1930-х годов усилился идеологический контроль государства над литературой. Провозглашённый на Первом съезде советских писателей в 1934 году метод социалистического реализма диктовал поэтам и прозаикам не только про что и с каких позиций следует писать, но и как следует писать. Для Олеши и Катаева, которые до сих пор компенсировали свою повествовательную несвободу свободой изобразительной, это стало настоящей трагедией. В своей речи на съезде Олеша объяснял, почему ему трудно выполнить задачи, которые ставит теперь перед писателями государство:

 

Я мог поехать на стройку, жить на заводе среди рабочих, описать их в очерке, даже в романе, но это не было моей темой, не было темой, которая шла от моей кровеносной системы, от моего дыхания. Я не был в этой теме настоящим художником. Я бы лгал, выдумывал; у меня не было бы того, что называется вдохновением. Мне трудно понять тип рабочего, тип героя-революционера. Я им не могу быть. Это выше моих сил, выше моего понимания. Поэтому я об этом не пишу.

 

После 1934 года Юрий Олеша не написал ни одного большого и законченного прозаического текста, если не считать сценариев к фильмам и инсценировок. Однако «Зависть» только при жизни автора выдержала 11 переизданий.

 

Иллюстрация художника Владимира Козлинского (1891–1967) к изданию 1933 года

 

Прототипы персонажей

 

Общая ситуация произведения выдумана Олешей, однако у двух главных антагонистов «Зависти» есть прообразы. В Николае Кавалерове, как позднее признавал сам писатель, много авторских черт. В частности, Кавалеров пишет «репертуар для эстрадников: монологи и куплеты о фининспекторе, совбарышнях, нэпманах и алиментах» — такого способа зарабатывать в юности, в пору хронического безденежья, не чурался и сам автор «Зависти». Легко увидеть автопортрет и в таком изображении Кавалерова: «…Может быть, всё же когда-нибудь в великом паноптикуме будет стоять восковая фигура странного человека, толстоносого, с бледным добродушным лицом, растрёпанными волосами, по-мальчишески полного…» Но главное, что Олеша наделил Кавалерова своим писательским взглядом на окружающий мир.

 

В 1934 году он эпатировал слушателей на Первом съезде советских писателей: «Мне говорили, что в Кавалерове есть много моего, что этот тип является автобиографическим, что Кавалеров — это я сам. Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами. Краски, цвета, образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежали мне. И это были наиболее свежие, наиболее яркие краски, которые я видел. Многие из них пришли из детства, были вынуты из самого заветного уголка, из ящика неповторимых наблюдений».

 

А в образе Андрея Бабичева, как убедительно показал современный критик Никита Елисеев, карикатурно изображён поэт и видный издатель Владимир На́рбут. Изображение Нарбута в виде ненавистного Кавалерову Бабичева было своеобразной местью автора «Зависти» своему удачливому сопернику: ведь именно Нарбут увёл у Олеши мучительно и в течение долгих лет любимую им женщину — Серафиму Суок. На встрече с читателями в 1935 году, говоря о Бабичеве, Олеша прозрачно для посвящённых намекнул на Нарбута (главу популярнейшего издательства «Земля и фабрика»): «Если бы он был не „колбасником“, а, скажем, заведующим издательством, — это было бы пресно».

 

Герои-антагонисты

 

Система персонажей «Зависти» устроена как ряд простых оппозиций: молодой герой против молодого героя; немолодой герой против немолодого героя; не очень молодая женщина (объект вожделений) против юной женщины (объекта ещё больших вожделений). Другими словами, Николаю Кавалерову противопоставлен Володя Макаров, Ивану Бабичеву — его брат Андрей, а вдове Анечке Прокопович — комсомолка Валя.

 

Главный принцип такого разбиения в противопоставлении героев, в совокупности воплощающих старый мир, представителям мира нового. Борьба «старых» и «новых» персонажей и организует сюжет «Зависти». Об этом прямо говорит на страницах произведения Иван Бабичев:

 

…Мой милый, мы были рекордсменами, мы тоже избалованы поклонением, мы тоже привыкли главенствовать там… у себя… Где у себя?.. Там, в тускнеющей эпохе. О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Всё идёт от неё, от новой эпохи, всё стягивается к ней, лучшие дары и восторги получит она. Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлёбываюсь, слёзы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать… Не забирай того, что может принадлежать мне…

 

Иллюстрация художника Михаила Карасика (1953–2017), 2015 год

 

 

Футбольный матч

 

Описание футбольного матча занимает почти две главы произведения. Очевидно, что между персонажами «Зависти», как играющими в футбол на поле, так и сидящими на трибунах стадиона, продолжает разыгрываться драматическая подспудная борьба за доминирование на прекрасном, «разблиставшемся» празднике нового, поднимающегося мира. Наконец, в основе развёрнутой футбольной сцены лежит метафора игры как войны между «своими» и «врагами». Антитеза «советский — иностранный» красной нитью проходит через весь эпизод, причём особую функцию здесь имеют цвета. Сначала автор сообщает, что немецкие игроки были одеты в «оранжевые, почти золотые фуфайки с зелёно-лиловыми нашивками на правой стороне груди и чёрные трусы», а советская команда «выбежала… в красных рубашках и белых трусах», затем упомянуто о «не по-русски красных, с румянцем, начинающимся от висков» немцах. Таким образом, традиционное противопоставление революционного красного другим цветам становится более тонким и изощрённым: речь идёт не красном цвете вообще, но об определённом его оттенке. При этом характерно, что во втором случае красный цвет характеризуется эпитетом «не по-русски» — за счёт этого противостояние немецкой и советской команд незаметно обретает историческое измерение.

 

Таким образом, Олеша получает возможность в финале «Зависти» метафорически обозначить широкий фон своего произведения. Борьба за новый мир и его ценности разворачивается не только между персонажами «Зависти», но и между Советским Союзом, с одной стороны, и всеми остальными государствами — с другой.

 

Сборная СССР по футболу. 1924 год

 

На чьей стороне автор

 

На чьей стороне сам Олеша, вопрос непростой. В зачине он делает очень сильный ход, доверяя повествование одному из героев. По законам читательского восприятия мы не только начинаем «смотреть на мир глазами» Николая Кавалерова, но и сочувствуем ему — тем более что кавалеровскому противнику автор назначает низменную профессию «колбасника». Однако уже в финале третьей главы внимательный читатель настораживается. Андрей Бабичев беседует с немецким инженером: «…Говорили по-немецки; он окончил разговор, должно быть, пословицей, потому что вышло в рифму и оба рассмеялись». Колбасник Бабичев блестяще знает немецкий язык, а романтик Кавалеров — нет, ведь о том, что Бабичев заканчивает разговор немецкой пословицей, он догадывается лишь по двум косвенным признакам (рифма и смех обоих собеседников). Если Кавалеров даже не способен понять, что Бабичев говорит, то вполне возможно, что он не считывает и подлинного смысла его героической созидательной деятельности. Оппозиция оказывается не такой уж однозначной. Чуть позже мы вообще узнаём, что Андрей Бабичев — человек с героическим прошлым: «На груди у него, под правой ключицей, был шрам. Круглый, несколько топорщащийся, как оттиск монеты на воске. Как будто в этом месте росла ветвь и её отрубили. Бабичев был на каторге. Он убегал, в него стреляли».

 

А далее разоблачения Кавалерова и остальных персонажей — представителей старого мира обрушиваются на читателя как лавина. Этих героев обличают не только их собственные слова и поступки, не только реплики и оценки сверхположительных представителей нового мира, но и характеристики, исходящие, казалось бы, от союзников. Так, Иван Бабичев на допросе у следователя ГПУ определяет Кавалерова как идеальный тип завистника.

 

Столь откровенная игра в поддавки должна насторожить читателя. Уж слишком представители старого мира «отрицательные», а нового — «положительные». И эти подозрения имеют под собой серьёзные основания: представители старого мира, может быть, и отрицательные, но живые; а нового, может быть, и положительные, но картонные, неинтересные. Когда доходит дело до их портретов, повествование часто останавливается, и автор заставляет нас любоваться неподвижной, статичной фигурой персонажа. «Слеза, изгибаясь», течёт по щеке Вали, «как по вазочке». У Володи Макарова во рту «целая сверкающая машинка зубов». Юные герои напоминают оживляемых по необходимости статуй или кукол, призванных воплотить идеальные типы «новых советских людей». Подобные статуарные персонажи во множестве населяют советские книги, фильмы и песни, их присутствие скоро станет почти непременным атрибутом той культуры, которую иногда называют сталинской.

 

Весьма показательно и то, что Андрей Бабичев оказывается неспособным воспринять самое красивое сравнение произведения, демонстрируя душевную грубость и отсутствие поэтического слуха. На телефонный рассказ Вали о том, как Кавалеров уподобил её «ветви, полной цветов и листьев», Бабичев реагирует следующим образом: «Он разразился хохотом. Ветвь? Как? Какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что? Это, наверное, какой-нибудь алкоголик…» Ветвь, то есть линию, нельзя наполнить — это Андрей Бабичев способен понять быстрее многих читателей «Зависти», но такое понимание ещё не делает его симпатичным и достойным сочувствия персонажем.

 

Эта фраза всем нравится, её цитируют. И мне она нравится, а между тем она не совсем грамотна. Этой неграмотности никто не заметил… В чём её неграмотность? Ветви, полной цветов и листьев, не может быть. Ветвь не объём, а линия. Линия не может быть полной. Линию нельзя наполнить, её можно обставить со всех сторон, на ней можно построить, но заполнить нельзя. Тут получается не то что неграмотность, но какая-то стилистическая неточность. Этого никто не заметил. Не заметил потому, что эта фраза была произнесена с большим чувством.

 

Юрий Олеша (беседа с читателями, 1935)

 

 

Юрий Карлович Олеша (1899–1960)

 

Таким образом, авторская позиция в «Зависти» чрезвычайно двусмысленна. Как и положено советскому писателю, Олеша громогласно осуждает представителей старого мира и прославляет представителей нового. Однако его тайные симпатии всё же отданы Николаю Кавалерову, Анечке Прокопович и Ивану Бабичеву. Отчасти сходная идеологическая двусмысленность характерна для авторской позиции ещё одного знаменитого произведения, созданного другим московским писателем и выходцем из Одессы, — «Конармии» Исаака Бабеля. У Бабеля рефлексирующий интеллигент тоже со знаком минус противопоставляется «простым» красноармейцам (унижение персонажей-интеллигентов вообще красной нитью проходит через правоверную советскую прозу и поэзию конца 1920-х — начала 1930-х годов; апогеем станет образ Васисуалия Лоханкина в «Золотом телёнке»). Но и Олеша, и Бабель в своих произведениях находят лазейку для жалости к интеллигенту и даже тайной любви к нему.